Монастырь - Страница 44

– Давайте от философии перейдем к делу. – предложил Лакшин. – и сделаем это без лишних свидетелей, которые, как мне недавно стало известно, трезвонят по зоне о каждом, Михаил Яковлевич, вашем слове.

Шныри разом изменили цвет лица. Один слегка посерел, другой налился краской.

– Давайте, катитесь отсюда! – раздраженно проговорил Поскребышев. – Я после разговора с сим достойным мужем буду иметь прочищение вам мозгов с помощью арсенала методов допотопной психиатрии!

– Может не стоит так круто? – поинтересовался кум, когда врачи-зеки пробками вылетели из кабинета.

– А, – лепила наморщил нос, – я так, попугиваю… Наказывай их, не наказывай, все одно трезвонить будут.

А на счет вскрытий… У первого все как в прошлый раз. Следы побоев.

Сломанные ребра. Выколоты глаза, ты и сам это видел. Правда, били его меньше, чем вчерашнего. Да…

А второй… С ним и так все ясно. Аутодекапитация.

– Чего? – кум не смог с первого раза проглотить мудреный научный термин.

– Самостоятельное усекновение головы. – расшифровал Поскребышев. – В кармане его куртки я нашел записку. Она подтверждает – самоубийство.

– Что за записка? – встревожился Игнат Федорович, – Где она?

– Да вот, кажется… – медик порылся в карманах и извлек сложенный вчетверо и изрядно помятый тетрадный листок.

Лакшин выхватил бумагу из пальцев Михаила Яковлевича и развернул: "Я иду на это добровольно, – писал покойный осужденный Медник, – без всякого постороннего давления. Причина же вас, козлов, сук… – далее следовало несколько строчек ругательств по отношению к ненавистным ментам, – не касается. Блатной Сват." Оперативнику сразу бросилось в глаза, что добровольность самоубийства упомянута дважды. Из этого можно было сделать лишь один вывод – Медника заставили. Кто? Крапчатый. Больше некому. Почему? Вот это вопрос. Не из-за того же, на самом деле, что Сват мутил мужиков и подбивал их забить на работу?

– А руки ты его смотрел? – кум оторвался от записки и внимательно уставился на Поскребышева.

– Смотрел. Костяшки сбиты.

– Точно?! – сурово свел брови майор.

– Точно, не точно… Раз я тебе так говорю – значит так оно и есть. – Михаил Яковлевич уже сказал все, что посчитал нужным и потерял интерес к беседе. Зато интерес к собственному состоянию у доктора возрос неизмеримо.

– Все у тебя?

– Чего будет – подойду. – пообещал оперативник. – Да, а записку эту кто-нибудь еще видел?

– Никто. – повел плечами Поскребышев. – Я ж ее в операционной извлек. А Бори не было.

– И никому о ней не болтай, – предупредил врача Лакшин, понимая, что едва он выйдет за порог, как дражайший лепила вновь всадит в себя какую-нибудь медикаментозную гадость и вполне может позабыть о данном обещании, – особенно шнырям.

– Хорошо, что напомнил. – хищно осклабился капитан, – Пойду разберусь с ними… Хотя нет. Сначала я должен привести себя в порядок. Правильно?

Игнат Федорович не стал дожидаться конца этого процесса и тихо притворил за собой дверь. Шнырей поблизости видно не было, значит, не подслушивали.

Хмыкнув, Лакшин отправился в свой кабинет. Пока он беседовал с врачом, в голову кума пришла занятная мысль и он немедленно хотел ее или подтвердить, или опровергнуть.

Блокнот с записями сведений по Гладышеву, которые надиктовали сговорчивые зеки из восьмого отряда, находился там, где ему и положено было обретаться – в сейфе. А вот листок, который майор взял у нарядчика, куда-то запропастился. Перерыв весь стол, Игнат Федорович ничего не обнаружил и принялся за россыпь на столе. Там, почти на самом верху и нашлась бумажка со стариками.

На сравнение двух списков ушло почти две минуты. Пересечение было всего одно. И это являлось показателем. Некий Ушаков Борис Никанорович 1935-го года рождения, приписанный к седьмому отряду, неоднократно встречался с Гладышевым в последние недели жизни последнего.

Под крышкой письменного стола Лакшина были две кнопки. Правая для вызова прапоров, левая для нарядчика. Сейчас майор надавил на левую кнопку. Та утонула в гнезде и снизу, едва слышно, прорвался звон, похожий на работу далекой бормашины. Поежившись, Игнат Федорович стал дожидаться Монгола. Но вместо старого бурята появился один из его помощников.

– Вот что, осужденный… – кум вгляделся в бирку молодого парня, – Ковалев.

Найди и срочно приведи мне Ушакова из седьмого. Ясно?

– Да. – тихо ответил зек, но остался стоять на месте.

– Так чего ждешь?

– То… Гражданин майор, так его это… Освободился он третьего дня…

– Вот как… – радужное настроение кума сразу упало. – Хорошо. Иди.

Такое развитие событий было вполне очевидно, но предсказуемо лишь с большим трудом. Наверняка старик раскололся лишь перед откидоном. Гладышев, если верить зекам, обхаживал того довольно долго, чуть ли не полгода. А запись появилась за несколько дней до смерти. А за день до того, как покойный, по его выражению "прошел в стену", Ушаков с зоны свалил. Значит, знал, подлюка, опасность этих сведений. Знал, и послал мужика на смерть. Почему, спрашивается?

А Сват? Хорошо, сбиты у него костяшки. И что, из этого сразу нужно делать вывод, что это именно он метелил Гладышева? А, может, он кого другого отдубасил? Или по стенке стучал с досады, что его вор в законе приговорил?

И кто написал эту записку? Крапчатый? Тогда он хочет пустить следствие по ложному следу. А если нет? Если Сват действительно убил Гладышева, а Сапрунов на совести кого-то другого?